– Ты основываешь свое утверждение на неправильных данных; то есть ты забываешь, что твои родители – кофейные фанаты высшего порядка и что мы можем просто выбраться из постели посреди ночи для того, чтобы выпить ЕЩЕ КОФЕ. – Он рычит как монстр – может быть, как кофейный монстр.

– Я хочу кофе, – говорит Альба. – Я кофейный монстр.

Она рычит на Генри. Но он подталкивает ее вперед, и она плюхается с кресла на пол. Альба бежит вокруг стола ко мне и хватает за плечи.

– Я монстр! – кричит она мне в ухо. Поднимаюсь и беру Альбу на руки. Она теперь такая тяжелая.

– Да, ты монстр.

Несу ее по коридору и бросаю на кровать. Альба повизгивает от смеха. Часы у нее на тумбочке показывают четыре пятнадцать утра.

– Видишь? – показываю я ей. – Тебе еще слишком рано вставать.

После привычной возни Альба укладывается в постель, а я возвращаюсь в кухню. Генри наливает нам кофе. Снова сажусь. Здесь холодно.

– Клэр?

– М-м?

– Когда я умру…– Генри останавливается, отводит глаза, переводит дыхание и начинает сначала: – Я все постепенно собираю, все документы, ну, там, завещание, письма, кое-что для Альбы, все в моем столе.

Я ничего не могу сказать. Генри смотрит на меня.

– Когда? – спрашиваю я. Генри трясет головой. – Месяцы? Недели? Дни?

– Не знаю, Клэр. – Но он знает; я знаю, что он знает.

– Посмотрел некрологи, да? – спрашиваю я.

Генри медлит, затем кивает. Открываю рот, чтобы задать тот же вопрос, но вдруг становится страшно.

ЧАСЫ, ЕСЛИ НЕ ДНИ

ГЕНРИ: Просыпаюсь рано, так рано, что спальня еще голубая в предрассветной мгле. Лежу в постели, прислушиваясь к глубокому дыханию Клэр, слушая редкие звуки машин на Линкольн-авеню, перекрикивания ворон, гудение печи. Ноги болят. Сажусь выше на подушку, нахожу викодин в тумбочке. Принимаю две таблетки и запиваю выдохшейся колой.

Соскальзываю обратно под одеяло и поворачиваюсь на бок. Клэр спит лицом вниз, руки прикрывают голову. Волосы спрятаны под одеялом. Без копны волос Клэр кажется меньше. Она спит как невинный ребенок. Пытаюсь вспомнить, видел ли я когда-нибудь спящую маленькую Клэр. Оказывается, нет. Я думаю об Альбе. Свет меняется. Клэр шевелится, поворачивается ко мне, на бок. Изучаю ее лицо. Несколько тонких морщин в уголках глаз и рта, незначительное подражание лицу зрелой Клэр. Горько сожалею о том, что никогда не увижу ее с этим лицом, с которым она будет продолжать жить без меня, которое я никогда больше не поцелую, которое будет принадлежать миру, и я не узнаю его, и в нем я буду только воспоминанием Клэр, наконец отнесенным к определенному прошлому.

Сегодня тридцать седьмая годовщина смерти моей матери. Я думал о ней, страдал без нее каждый день в течение этих тридцати семи лет, и мой отец тоже, думаю, не забывал о ней ни на секунду. Если бы живая память могла оживлять людей, она была бы нашей Эвридикой, она бы восстала, как леди Лазарь, из упрямой смерти, чтобы успокоить нас. Но все наши стенания не продлили ей жизнь ни на секунду, ни на один удар сердца, ни на один вздох. Единственное, что я мог, это перенестись к ней. Что будет делать Клэр, когда я умру? Как я ее оставлю?

Слышу, как Альба разговаривает в постели. «Эй, – говорит она. – Привет, мишка! Ш-ш, давай спать ложись». Тишина. «Папа?» Смотрю на Клэр: проснулась она или нет. Она спит. «Папа!»

Я осторожно поворачиваюсь, выпутываюсь из одеял, с трудом опускаюсь на пол. Выползаю из нашей спальни, направляюсь по коридору в спальню Альбы. Она хихикает, завидев меня. Я рычу, и Альба гладит меня по голове, как собаку. Она сидит на кровати, среди всех своих мягких игрушек.

– Двигайся, Красная Шапочка.

Альба отодвигается, и я забираюсь на кровать. Она торопливо обкладывает меня игрушками. Обнимаю ее и откидываюсь назад, а она протягивает мне голубого мишку.

– Он хочет суфле.

– Еще немного рановато для суфле, голубой мишка. Как насчет яйца-пашот и тоста?

Альба кривится. Для этого она стягивает губы, брови и нос.

– Мишка не любит яйца, – объявляет она.

– Ш-ш. Мама спит.

– Ясно, – громким шепотом говорит Альба. – Мишка хочет голубое желе.

Слышу стон Клэр, она начинает собираться в другой комнате.

– Пшеничное желе? – хитро спрашиваю я. Альба думает.

– С коричневым сахаром?

– Да.

– Хочешь приготовить?

– Да. Повезешь?

Я соскальзываю с кровати и задумываюсь. Ноги сильно болят, а Альба стала слишком большой, чтобы возить ее, но теперь я ни в чем не могу отказать ей.

– Конечно. Прыгай.

Я стою на четвереньках. Альба залезает мне на спину, и мы едем на кухню. Сонная Клэр стоит у раковины, наблюдая, как в кофейник капает кофе. Подхожу к ней и бодаю головой под колени, она хватает Альбу за руки и поднимает ее вверх, Альба все время хохочет как ненормальная. Я забираюсь на свой стул.

Клэр улыбается и спрашивает:

– Что на завтрак, повара?

– Желе! – вопит Альба.

– М-м. Какое желе? Из кукурузы?

– Не-е-ет!

– Из бекона?

– Вот еще!

Альба виснет на Клэр и тянет за волосы.

– Ой. Не надо, дочка. Тогда, наверное, это овсяное желе.

– Пшеничное!

– Пшеничное желе, вкуснота. – Клэр достает коричневый сахар, молоко и пакетик пшеницы. Ставит на стойку и вопросительно смотрит на меня: – А тебе? Омлет?

– Если приготовишь, то да.

Я с восхищением смотрю, как деловито Клэр ходит по кухне, как будто она Бетти Крокер [104] , как будто она это делала долгие годы. Она справится без меня, думаю я, наблюдая за ней, но я знаю, что это не так. Смотрю, как Альба смешивает воду с пшеницей, и думаю о ней, десяти-, пятнадцати-, двадцатилетней. Но еще не конец. Я еще не выдохся. Я хочу быть здесь. Я хочу видеть их, хочу обнимать их, я хочу жить…

– Папа плачет…– шепчет Альба Клэр.

– Это потому, что приходится есть мою стряпню, – говорит ей Клэр и подмигивает мне, и я вынужден рассмеяться.

КАНУН НОВОГО ГОДА, ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КЛЭР: У нас будет праздник! Сначала Генри не хотел, но теперь выглядит абсолютно довольным. Он сидит за кухонным столом и показывает Альбе, как делать цветочки из моркови и редиски. Признаю, что играю не совсем честно: я высказала идею в присутствии Альбы, она так обрадовалась – и он не решился разочаровывать ее.

– Все будет замечательно, Генри. Позовем всех, кого знаем.

– Всех? – спрашивает он с улыбкой.

– Всех, кого захотим, — исправляюсь я.

И теперь я целыми днями убираю дом, Генри и Альба пекут печенье (хотя Альба съедает половину теста, если недосмотреть). Вчера мы с Клариссой пошли в бакалею и купили соус, картофель фри, паштеты, всевозможные овощи, пиво, вино, шампанское, маленькие цветные канапе, салфетки с золотыми словами «С Новым годом!», разноцветные бумажные тарелки и бог знает что еще. Теперь весь дом пахнет тефтелями и быстро осыпающейся рождественской елкой в гостиной. Алисия тоже здесь, моет бокалы для вина. Генри поднимает на меня глаза и говорит:

– Эй, Клэр, уже пора. Иди, прими душ. Смотрю на часы и понимаю, что да, пора.

В ванной мою голову, сушу волосы, надеваю трусики, лифчик, чулки и черное шелковое вечернее платье, туфли на шпильке. Брызгаюсь духами, чуть-чуть крашу губы, последний взгляд в зеркало (выгляжу напуганной), и обратно в кухню, где Альба, довольно странно, все еще чистая в синем вельветовом платье, а Генри по-прежнему в дырявой красной фланелевой рубашке и драных синих джинсах.

– А ты переодеваться будешь?

– О… да. Конечно. Поможешь, ладно? Везу его в нашу спальню.