Кабинет доктора Гонсалеса находится на Шеридан-роуд, рядом с Дайверси, в шикарном медицинском центре сразу за Линкольн-Парк. Приемная здесь раскрашена в коричневые и болотные цвета, много панелей и гравюр победителей дерби 1880-х годов. Очень по-мужски. Я чувствую себя так, как будто на мне смокинг, а между зубов зажата сигара. Мне нужно выпить.

Милая женщина в центре планирования семьи уверила меня успокаивающим, поставленным голосом, что будет совсем не больно. Рядом со мной сидят пятеро ее парней. Интересно, у них триппер или простатит? Может, некоторые, так же как и я, сидят и ждут окончания карьеры потенциальных папаш. Я чувствую определенную солидарность с этими неизвестными, со всеми нами, кто сидит в этой коричневой деревянно-кожаной комнате серым утром и ждет, когда можно будет зайти в кабинет врача и снять штаны. Тут очень пожилой мужчина, который облокотился на руки, сложенные на трости, глаза закрыты за толстыми линзами очков, увеличивающими его веки. Возможно, этот здесь по другому вопросу. Паренек, листающий древний номер «Эсквайра», выражает полнейшее равнодушие. Закрываю глаза и представляю себе, что я в баре, и барменша стоит ко мне спиной, смешивая добрый односолодовый скотч с небольшим количеством прохладной воды. Возможно, это английский паб. Да, кажется, обстановка подходит. Мужчина, сидящий слева от меня, кашляет глубоким легочным кашлем, и, когда я открываю глаза, я снова сижу в приемной врача. Я бросаю взгляд на часы сидящего справа парня. У него огромные спортивные часы, которые можно использовать как секундомер или для вызова материнского корабля с орбиты. Девять пятьдесят восемь. Мое время через две минуты. Однако доктор задерживается. Секретарь вызывает: «Мистер Листон», и подросток резко поднимается и проходит через тяжелую дверь в кабинет. Остальные тайком переглядываются, как будто мы в метро и нам пытаются продать «Стрит-вайз».

Я напряжен и напоминаю себе: то, что я собрался сделать, правильно и хорошо. Я не предатель. Я не предатель. Я спасаю Клэр от ужаса и боли. Она никогда не узнает. Это не больно. Ну, может, немного больно. Когда-нибудь я скажу ей, и она поймет, что у меня не было выхода. Мы пытались. Выбора нет. Я не предатель. Даже если это и больно, оно того стоит. Я делаю это, потому что люблю ее. Я думаю о Клэр, как она сидит на кровати, вся в крови, плачет, и меня начинает тошнить.

– Мистер Детамбль.

Я встаю, и теперь мне действительно плохо. Колени подгибаются. Голова поплыла, я сгибаюсь пополам, и меня тошнит, стою на четвереньках, земля холодная и покрыта стебельками сухой травы. В желудке ничего нет, и я выплевываю слизь. Холодно. Смотрю наверх. Я на поляне, в долине. Деревья голые, небо плоское от облаков, ранние сумерки. Я один.

Встаю и нахожу коробку с одеждой. Вскоре на мне футболка «Gang of Four», свитер, джинсы, толстые носки и черные военные ботинки, черное шерстяное пальто и большие нежно-голубые варежки. Кто-то прогрыз коробку и устроил в ней гнездо. Одежда указывает на середину восьмидесятых. Клэр пятнадцать или шестнадцать лет. Я думаю, будет ли лучше подождать ее здесь или уйти. Не знаю, смогу ли я вынести молодую восторженную Клэр прямо сейчас. Я поворачиваюсь и иду к фруктовому саду.

Похоже, сейчас конец ноября. Долина коричневая, ветер шумит в голых ветках. Вороны борются за зимние яблоки на краю сада. Только я подхожу к ним, как слышу, что кто-то тяжело дышит, бежит за мной. Поворачиваюсь, это Клэр.

– Генри… – Голос такой, как будто у нее простуда.

Я жду, пока она переведет дыхание. Не могу говорить с ней. Она стоит, тяжело дыша, дыхание вырывается белыми облачками, волосы ярко-рыжие на фоне серого с коричневым, кожа розовая и бледная.

Я поворачиваюсь и иду в сад.

– Генри…– Клэр идет за мной и хватает за руку. – Что? Что я сделала? Почему ты со мной не разговариваешь?

О боже.

– Я пытался сделать что-то для тебя, что-то важное, и не получилось. Я занервничал и в результате оказался тут.

– Что сделать?

– Не могу сказать. Даже тогда, в моем настоящем, я не собирался говорить. Тебе это не понравится.

– А почему ты хотел это сделать? – Клэр дрожит от ветра.

– Это был единственный выход. Я не мог заставить тебя выслушать. Я думал, что мы сможем покончить со ссорами, если я это сделаю.

Я вздыхаю. Я попытаюсь снова и снова, если понадобится.

– Почему мы ссоримся?

Клэр смотрит на меня, напряженная и внимательная. У нее насморк.

– Ты простыла?

– Да. Почему мы ссоримся?

– Это началось тогда, когда жена твоего посланника ударила любовника моего премьер-министра, и в посольстве задержали soiree [89] . Это повлияло на цену на овес, что привело к увеличению роста безработицы и забастовкам…

– Генри.

– Да.

– Хоть раз, хоть раз перестань смеяться надо мной и скажи мне то, о чем я спрашиваю.

– Не могу.

Внезапно Клэр бьет меня по лицу, сильно. Я отступаю назад, удивленный, довольный.

– Ударь меня снова.

Она стоит смущенная и качает головой.

– Пожалуйста, Клэр.

– Нет. Зачем ты хочешь, чтобы я тебя ударила? Я хотела обидеть тебя.

– Я хочу, чтобы ты меня обидела. Пожалуйста. – Я наклоняю голову.

– Да что с тобой такое?

– Все ужасно, а я, кажется, этого не понимаю.

– Что ужасно? Что происходит?

– Не спрашивай.

Клэр подходит ко мне, очень близко, и берет меня за руку. Стягивает нелепую голубую варежку, подносит мою ладонь ко рту и кусает. Боль невероятная. Она отпускает руку, и я смотрю на укус, на то, как маленькими капельками проступает кровь. Наверное, я получу заражение крови, но в этот момент мне наплевать.

– Скажи мне.

Ее лицо всего в нескольких дюймах от моего. Я целую Клэр, очень грубо. Она сопротивляется. Отпускаю ее, и она отворачивается.

– Мне было неприятно, – говорит она тихо.

Что со мной? Клэр, пятнадцатилетняя, это не та женщина, которая мучила меня много месяцев, не соглашаясь отказаться от мысли о ребенке, рискуя жизнью и погружаясь в отчаянье, превращая занятия любовью в поле боя, усеянное детскими трупами. Я обнимаю ее за плечи.

– Прости. Мне очень жаль, Клэр, это не твоя вина. Пожалуйста.

Она поворачивается, лицо мокрое от слез. Каким-то чудом у меня в кармане оказывается носовой платок. Я вытираю ее щеки, она берет платок из моих рук и сморкается.

– Ты никогда меня раньше не целовал.

О нет. Наверное, я выгляжу забавно, потому что Клэр смеется. Просто поверить не могу. Ну и идиот же я!

– О Клэр. Просто забудь, ладно? Просто сотри это из памяти. Этого никогда не было. Иди сюда. Это наш секрет, да? Клэр?

Она осторожно приближается ко мне. Я смотрю на нее, обнимая. Глаза красные, нос распух, и у нее явно сильная простуда. Прижимаю пальцы к ее ушам, откидываю голову и целую, стараясь вложить в нее свое сердце, для сохранности, на случай, если снова лишусь его.

КЛЭР: Генри весь вечер был ужасно тихий, рассеянный. Весь ужин он, казалось, мысленно просматривал стеллажи в поисках книги, которую читал году эдак в сорок втором. К тому же правая рука у него забинтована. После ужина он пошел в спальню, лег на кровать лицом вниз, голова свисает, с ногами на моей подушке. Я пошла в мастерскую очищать лекало и декель, потом выпила кофе, но без удовольствия, потому что не могла понять, в чем проблема. Наконец вернулась в дом.

Он по-прежнему лежит в том же положении. В темноте. Я ложусь на пол. Спина громко хрустит, когда я вытягиваюсь.

– Клэр?

– М-м?

– Ты помнишь, когда я в первый раз тебя поцеловал?

– Очень хорошо.

– Прости.– Генри переворачивается. Я сгораю от любопытства.

– Почему ты был так расстроен? Ты пытался что-то сделать, и это не получилось, и ты сказал, что мне это не понравится. Что это было?