– Да?

– Конечно.

– И ты с ними… встречалась?

– Ну да. Встречалась. Дух исследования… И потом, время от времени я бесилась, что ты где-то там встречаешься с другими женщинами. Но это было что-то вроде черной комедии. Я куда-нибудь шла с замечательным мальчиком из колледжа и весь вечер думала о том, как это все скучно и несерьезно, и смотрела на часы. Перестала ходить с ними где-то после пятой попытки, потому что видела, что ужасно раздражаю их. Кто-то в колледже пустил слух, что я лесбиянка, и у меня появилась куча поклонниц.

– Да, представляю тебя лесбиянкой.

– Так, веди себя прилично, не то такой и стану.

– Я всегда хотел быть лесбиянкой. – Генри выглядит сонно, глаза полуприкрыты; это нечестно, когда я вся завелась и готова прыгнуть на него. Он зевает и продолжает: – Ну, то есть не на все время. Слишком много хирургии.

В голове я слышу голос отца Комптона за решеткой исповедальни, он тихо спрашивает, хочу ли я в чем-нибудь покаяться. Нет, твердо отвечаю я. Не хочу. Это была ошибка. Я была пьяна, и это не считается.

Добрый отец вздыхает и задергивает занавеску. Исповедь окончена. Моя епитимья – лгать Генри из-за этой ошибки, пока мы оба живы. Смотрю на него, счастливо дремлющего, удовлетворенного мною, только молодой, и представляю себе Гомеса, спящего, в спальне, утром. Картинка проносится в памяти. Это была ошибка, Генри, без слов говорю я ему. Я ждала, меня подловили, только однажды. Скажи ему, говорит отец Комптон или еще кто-то, в моей голове. Я не могу, отвечаю я. Он возненавидит меня.

– Эй, – нежно говорит Генри. – Ты где?

– Думаю.

– Ты такая грустная.

– Тебя никогда не волнует, что все самое волнующее уже случилось?

– Нет. Ну, немного, но это не то, о чем ты думаешь. Я по-прежнему иду через время, о котором ты вспоминаешь, поэтому для меня оно еще не прошло. Меня волнует, что мы здесь и сейчас не так внимательны. То есть когда перемещаешься во времени, вроде как сжимаешься, поэтому… меня больше волнует, что происходит, когда я там, и почему-то это кажется важнее, и иногда я думаю, что, если бы я мог быть все время здесь и сейчас, все было бы гораздо лучше. Но недавно были классные события. – Он улыбается такой жизнерадостной прекрасной улыбкой, такой невинной, что я возвращаю свою вину обратно, в маленькую коробочку, где я держу ее свернутой, как парашют.

– Альба.

– Альба само совершенство. И ты само совершенство. Как бы я тебя ни любил тогда, эта совместная жизнь и то, что мы знаем друг друга…

– В горе и в радости…

– То, что есть тяжелые времена, делает это более реальным. Это та реальность, которая нужна мне.

«Скажи ему, скажи ему».

– Даже реальность может быть ужасно нереальной…

«Если я хочу сказать, сейчас самое время. Он ждет. Я просто… не могу».

– Клэр?

Я жалко смотрю на него, как ребенок, пойманный на лжи, и потом говорю, почти неслышно:

– Я тебе изменила.

У Генри мертвеет лицо, он не верит.

– С кем? – спрашивает он, не глядя на меня.

– С Гомесом.

– Почему? – Генри замирает, ожидая удара.

– Я была пьяная. Это случилось на вечеринке, Кларисса была в Бостоне…

– Подожди. Когда это было?

– В девяностом году. Он начинает смеяться:

– О боже. Клэр, черт, не делай так больше. «В девяностом году». Господи, я думал, ты скажешь, что это было, ну, неделю назад.

Я слабо улыбаюсь. Он продолжает:

– Не то чтобы меня это сильно радовало, но, поскольку я сам сказал тебе, что ты можешь встречаться с другими и пробовать, не могу же я… не знаю.

Он начинает метаться. Встает и начинает ходить по мастерской. Я ушам своим не верю. Пятнадцать лет я замирала от ужаса, что Гомес ему расскажет, проявив свою нечеловеческую бестактность, а Генри все равно. Или нет?

– И как это было? – спрашивает он довольно буднично, стоя спиной ко мне у кофеварки.

Осторожно подбираю слова:

– Не так. В смысле, не хочу обижать Гомеса…

– Ой, да ладно тебе.

– Это все равно что быть в магазине фарфора и пытаться отвертеться от быка.

– Он больше меня, – заявляет Генри категоричным тоном.

– Сейчас уже не помню, но тогда никакого изящества в нем не было. Вообще-то, он курил, когда трахал меня. – Генри морщится. Я встаю и подхожу к нему. – Прости. Это была ошибка. – Он притягивает меня к себе, и я говорю тихо, в его воротник: – Я ждала очень терпеливо…– Не могу продолжать.

Генри гладит меня по волосам.

– Все в порядке, Клэр. Все не так уж плохо. «Интересно, сравнивает ли он ту Клэр, с которой только что был, из 1989 года, со мной теперешней, которую он обнимает».

И как будто читая мои мысли, он спрашивает:

– Еще сюрпризы будут?

– Нет.

– Боже, ты умеешь хранить секреты.

Мы смотрим друг на друга, и я могу сказать, что отдалилась от него.

– Это заставило меня понять… заставило ценить…

– Ты пытаешься сказать мне, чтобы я не страдал от сравнений?

– Да.

Я осторожно целую его, и через секунду колебаний Генри начинает целовать меня, и очень скоро у нас все как прежде. Лучше, чем просто хорошо. Я говорю ему, что все в порядке, и он по-прежнему любит меня. Все мое тело кажется легче, и я вздыхаю от радости признания, наконец это случилось, и даже без епитимьи, никакой «Девы Марии» и «Отче наш». Ощущение такое, как будто ускользнула без штрафа за неправильную парковку. Там, где-то там, на поляне, мы с Генри занимаемся любовью на зеленом одеяле, и Гомес смотрит на меня, спящую, и протягивает ко мне свои огромные руки, и все, все происходит снова, но уже, как всегда, слишком поздно что-то менять, и мы с Генри открываем друг друга на диване в мастерской, как нераспечатанные коробки конфет, и это еще не слишком поздно, в любом случае, пока не поздно.

КЛЭР: Открываю глаза и не понимаю, где я. Сигаретный запах. Вьетнамские жалюзи отбрасывают тень на потрескавшуюся желтую стену. Поворачиваю голову – рядом со мной в своей постели спит Гомес. Внезапно я все вспоминаю и впадаю в панику.

Генри. Генри меня убьет. Кларисса меня возненавидит. Я сажусь. Комната Гомеса – свалка из переполненных пепельниц, одежды, юридической литературы, газет, грязных тарелок. Моя одежда лежит маленькой обвиняющей кучкой на полу возле меня.

Гомес преспокойно спит. И совсем не похож на парня, который только что изменил своей девушке с ее лучшей подружкой. Светлые волосы разбросаны, так странно и непохоже на его обычную аккуратную прическу. Он выглядит как мальчишка-переросток, уставший от избытка мальчишеских игр. У меня стучит в голове. Внутренности дрожат, как будто меня избили. Я встаю, покачиваясь, и иду по коридору в ванную, сырую, в плесени, заполненную бритвенными принадлежностями и влажными полотенцами. Оказавшись в ванной, не знаю, зачем пришла. Писаю, умываюсь жестким обмылком и гляжу в зеркало: не изменилась ли я, сможет ли Генри понять, что я натворила, только увидев меня… Выгляжу я отвратительно, но вообще-то мало чем отличаюсь от себя обычной в семь утра.

В доме тихо. Где-то тикают часы. Гомес живет в квартире с двумя другими парнями, тоже из юридического Северо-западного колледжа. Не хочу на кого-нибудь натолкнуться. Возвращаюсь в комнату Гомеса и сажусь на кровать.

– Доброе утро. – Гомес улыбается и протягивает ко мне руку. Я сжимаюсь и начинаю плакать. – Черт. Котенок! Клэр, тихо, тихо, детка…

Он вылезает из одеяла, и вскоре я рыдаю в его объятиях. Я думаю обо всех моментах, когда плакала на плече Генри. «Где ты? – отчаянно спрашиваю я. – Ты мне нужен, здесь и сейчас». Гомес снова и снова повторяет мое имя. Что я здесь делаю, голая, плачу в объятиях такого же голого Гомеса? Он протягивает руку и дает мне пачку носовых платков. Я сморкаюсь, вытираю глаза и гляжу на него с беспредельным отчаянием, он смотрит на меня в смущении.

– Все в порядке?